Обожженные танцем
Городской драматический театр явил зрителям удивительную новинку – пьесу, сделанную наперекор всем канонам композиции. Очень модернистскую. И при этом очень «русско-классическую», с сочным, «материальным» и интеллигентным текстом. Тщательно сделанная галлюцинация – вот, пожалуй, экономное описание пьесы «Танец Дели».
Иван Вырыпаев – персона, как говорится, мультимодальная – и драматург, и сценарист кино, и режиссер, и актер. Наверное, неудивительно, что у столь «переливчатого» человека родилась под пером пьеса, композиционно не похожая на все прочее, что принято считать пьесами. Впрочем, пьеса-то, скорее всего, не под пером родилась, а в текстовом редакторе компьютера – как никак, двадцать первый век на дворе. И в мире, созданном Вырыпаевым для «афанасьевской» сцены тоже есть что-то от компьютерных фантомов: сюжет «Танца Дели» больше всего похож на скринсейвер – на заставку для монитора, где причудливые трехмерные фигуры, вращаясь и мерцая, перетекают друг в друга.
Семь микро-пьес, из которых состоит «Танец Дели» скомпонованы из одних и тех же персонажей. И место действия вроде бы одно – коридор некой клинической больницы в Москве, скупо, но понятно изображаемой несколькими стульями и кафелеподобной световой решеткой на стене (сценография Сергея Афанасьева и Семёна Летяева). В коридоре мается 30-летняя балерина Катя (Снежанна Мордвинова) – странный, но весьма распространенный в мегаполисах тип женщины-девочки. Заплутавшие в собственных эмоциях и неуклюжих, урывчатых романах – эти женщины в принципе очень любимы современной драматургией. В больнице, обозначенной гранью скупой декорации, умирает от рака Катина мать, Алина Павловна (Тамара Кочержинская). Над потенциальной сиротой Катей нежной совой реет балетная критикесса Лера (Ирина Ефимова) – общая подруга, потом является утешать «чужой муж» Андрей (Андрей Яковлев) – странный, холодно-отстраненный – как пятак, прикладываемый к синяку. То ли вправду любовник, то ли условный знакомый, которому Катя от женского уныния пожаловала этот воображаемый статус.
Не принимайте эти семь картинок за повествовательный комикс. Они образуют фигуру куда более фантасмагорическую – не столько продолжают друг друга, сколько опрокидывают. Они соединены друг с другом на манер пазла, где соединительными зубчиками служат диалоги и монологи персонажей. Речи повторяются в каждом сюжете, говорится, вроде бы, про одно и тоже. Но из-за того, что актерская пластика и интонации повторяющихся реплик в очередной пьеске-пазле различны, сюжетный расклад и натура героев в каждой картине не таковы, как в предыдущей.
Например, Катина мать в одной картине уже час как мертва, в другой буднично озабочена больничным бытом, а в третьей – вообще здоровехонька. Смерть вообще входит в этот переменчивый сюжет легко и непринужденно. Точнее сказать, не входит, а вбегает, как малыш, играющий в салки. Вбегает, хлопает персонажа костлявой ладошкой, осаливает и изымает из сюжета. Чтобы в следующей картине вернуть назад. Ну, или не вернуть (она подумает, она еще не решила).
Сцены ревности, упреки зависти и невнимании – мир «Танца Дели» состоит из страстей, порванных в клочья, а потом склеенных заново, но в какой-то другой, причудливой последовательности. Все узнаваемо, но так переменчиво, что зритель запутывается во впечатлениях, как в эластичной ленте. Как воспринимать обитателей вырыпаевского мирка? Грешники они, святые, жертвы друг друга? – этого не понять. Потому как их натуры все время меняются – то мазками нарисованы, то штрихами, то акварелью трепетной, то черной тушью.
Наверное, если бы скрестить пазл с лентой Мебиуса, получившаяся абсурдная игрушка точнее всего изобразила бы телесную сущность пьесы. Оторваться от этого иллюзиона не дает сочная литературность вырыпаевского языка. За последние пятнадцать лет массовый зритель уже отвык видеть на сцене и экране своих современников, говорящих развернутыми фразами. После отрывистых перекличек боевиков («Беги, стреляй, я прикрою!»), после водянистой словесной каши сериалов и рваных междометий внежанрового модернистского театра, сочную, описательную речь героев Вырыпаева слушать приятно и непривычно. На речь эту, словно на карандашный рисунок–эскиз в каждой новой микро-пьесе ложатся новые мазки акварели – смешиваясь, окрашивают собой предыдущие, меняют картину. Например, осиротевшая танцовщица Катя в первой пьесе безумно раздражает аутичной, «ренатолитвиновской» манерностью, полнейшей эмоциональной слепоглухотой. «Господи, вот дура-то московская!» - уже готов бросить зритель. Но потом из гротескного жеманства, прорывая корку розового кукольного пластика, вдруг прорастает страстная наивность героинь Джульетты Мазины. Кувырок калейдоскопа – и вот на том же месте потрясает кулачками инфантильный, по-детски жестокий эгоцентризм. Который, в свою очередь превратится в художническое самопожертвование. Тоже по-детски отчаянное и такое жестокое по отношению к себе самой, что жуть берет. Оказывается, сочинение танца может стать техникой разрушения судьбы.
Танец Дели, давшей имя спектаклю – это собственное хореографическое сочинение мятущейся Кати. Но родилось оно не у станка балетной студии, а в пестром кошмаре Май-Базара. Май-Базар – это такая «Хитровка» индийской столицы – скопище нищих, религиозных кликуш, причудливых калек и прокаженных. И скотобойня, и молельня, и хоспис, и кунсткамера – все сразу. На гастроли в Дели прибыл Большой театр, а его труппе – Катя, заурядный «номерной лебедь». И коварный Дели заморочил ее пестрыми переулками, заманил на страшный Май-Базар. Где впечатлительную барышню и «накрыло». А потом из впечатлений, из ужаса испуганного «белого человека» родился без всякого хореографа танец страсти и страдания – танец Дели, сделавшей рядовую танцовщицу звездой, а заодно поменявший жизнь ее близких. Мистический танец и Андрея «влюбил» в Катю, и Алину Павловну поссорил с дочерью («Я знаю, ты завидуешь! Завидуешь, что танец явился мне, не тебе!» - кричит одержимая танцем Катя), и Валерию обжег профессиональной ревностью (мечтавшая стать танцовщицей, она добилась лишь «полусбывшегося» - ремесла критика-обозревателя). На сцене ГДТ этот роковой танец является в виде ярких интермедий: на фоне видео-клипа, вмещающего то чарующее, то страшное, танцует живая, яркая как цветок баядерка (Евгения Акимова) – то ли Катино альтер-эго, то ли материализовавшийся призрак Индии.
Похоже, Индия – такой же чарующий фантом для интеллигенции «нулевых», какой для интеллигенции 70-х была Грузия. Полувоображаемая – нарисованная Параджановым и Пиросмани, спетая Кикабидзе и сыгранная театром имени Руставели. Нет, Катя вовсе не претендует на роль спасительницы несчастных индусов, этакой матери Терезы от балета. Она остается вполне «бытовым» человеком – жестокая от инфантильной ревности, наивная в упрямой и бесплодной любви. Просто она обожжена танцем. Да, высший дух для своих мелодий выбирает порой очень странные флейты. В этот раз выбрал Катю. Флейта не просто тронута небесной мелодией – она раскалена. И оттого действует, как и подобает раскаленным предметам – воспламеняет пространство. Точнее, судьбы близких. До летального исхода включительно.
«В общем, все умерли!» - эта формулировка уже просится на язык. «Да не до конца!» - упрямо кричит НЕЧТО, прячущееся во всполохах танца баядерки. А может быть и вовсе все живы? И все события – лишь сон опьяненной Индией Кати? Право слово, есть в карусельности сюжета и «многоточиях» перепутанных новелл что-то индуистское – этакая оптимистическая недосказанность. А апофеоз творит персонаж, от которого прорывов в горние выси вообще не ждешь.
Впрочем, тайны этой узорчатой пьесы мы раскрывать не будем – сами увидите. Тут вообще многое зависит от угла зрения – это пьеса-оксюморон. Как «глубокая гора» или «высокий колодец». Это история про эгоцентрическую жертвенность людей искусства. Про сладостный ужас творчества. Что в этой формуле главное – «сладостный» или «ужас» - это каждый зритель решает сам. А за настоящих, не придуманных драматургом, художников это, увы, решает судьба. Ну да, вздорная она – способна вручить в виде подарка раскаленную флейту. Так ведь работа у нее такая – дарить счастливые беды и жестокие удачи