АННА НА ШЕЕ

Сергей Афанасьев в соавторстве с Екатериной Гилевой сочинил инсценировку романа Толстого и представил премьеру диптиха «Анна» и «Левин». Две различные части одного целого скреплены логикой событий, единой стилистикой и фигурой писателя, неотлучно наблюдающего за происходящим. Более пяти часов на камерной сцене НГДТ кипят страсти, смягчаемые бокалом фуршетного шампанского в антракте и легким флером иронии, не позволяющей над вымыслом слезами обливаться. Да и не вымысел это вовсе, а обычные семейные дела.

 

Снова на театральный Н-ск обрушилась Анна Каренина. Со всеми недостатками, слезами и припадками, скандалами и сдвигами и склонностью ко лжи. Но в итоге так и не получила фамилию Вронская. Это не спойлер, это и так все знают. Пусть спойлером будет шаткий шалаш на вершине холма, где после самоубийства под колесами поезда трое родных людей (автор, его жена и их персонаж) укрываются от Меланхолии Ларса фон Триера. Согласно актуальному тренду современного искусства, обреченность вшита в судьбу, погибель запрограммирована, и киноцитата вырастает из всей атмосферы спектакля. Неведомая сила надвигается медленно, но неотвратимо, куда более могущественная, чем человечья воля. Даже если это воля гения.

 

Однако жизнь на земле не прервется, а запульсирует другой историей, где будет предложен выход. Никакой интриги: Кити и Левин, любовь, помолвка, семья, дети - продолжение рода. Финал огласится криками новорожденного; волосы Кити, как это обычно бывает, будут разметаны по наволочке. Но не всё так просто, честное слово, не всё.

 

Избавляя прессу (зачеркнуто) публику от неизбежных аналогий, которые напрашиваются сами собой, поскольку Н-ск имеет обширный контекст, Сергей Афанасьев дает еще более обширный контекст. Действие спектакля разворачивается на фоне обрамляющего сцену трехстворчатого экрана, куда проецируется киноэпопея «Анна Каренина». В прологе закадровый голос, до боли знакомый по ТВ, но так и не идентифицированный, с подчеркнуто напыщенной важностью перечисляет звезд, в разное время снимавшихся в инсценировках Толстого. Тем самым задается ироничная тональность, поддерживаемая самыми разными приемами. Толстой, внешне весьма похожий на свои бородатые портреты, выписан Николаем Соловьевым с чутким юмором, с остроумной, но необидной насмешкой над его старческими причудами, а добросердечие его жены Ирина Ефимова подает с остраненным прищуром. «Зачем ты это сделал, Лёва!» - бежит за мужем Софья Андревна, потрясенная суицидальной попыткой Вронского. Она незадолго до этого сунула соперникам игрушечные водные пистолетики из веселенькой пластмассы и подвигла их дурашливо выкрикивать «бах! бах!», пытаясь облегчить жизненный путь каждого, пока не накрыла экзистенциальная бездна (см. абзац про «Меланхолию»).

 

Что бы мы ни вычитывали из биографий пера Басинского и прочих ведов, а тут Лев Николаич с Софьей Андревной даже на склоне лет предстают как натуральные неразлучники и два сапога пара. Обсуждая канву романа, они прогуливаются под ручку, как чета Бессменовых из спектакля Елизаветы Бондарь «Мещане». Никаких разногласий нет и в помине, жена каждодневно и ежесекундно выступает как соратник и соавтор. Сдувает пылинки с исписанного листа, нашептывает, подсказывает, корректирует, не спускает глаз с героев романа, пристально отслеживая их судьбу. И если Лев Николаич с ними по-мужски суховат и строг, то Софья Андревна для них как мать родная. Укутывает и утешает Анну, забившуюся в угол, истерзанную как сплетнями света, так и, разумеется, графоманскими инсценировками. Подает руку, рюмку, платье, а также микрофон для исполнения шлягеров современной эстрады, без коих не может обойтись ни один спектакль Сергея Николаича. Даже сдержанный Левин пошел вприсядку, а потом вдруг вскочил на стол и запел под Плачидо Доминго. И поделом, нам так веселее и сподручнее воспринимать про любовь и ревность.

 

Мужчины под взглядом Толстых более разумны (чтобы не сказать адекватны), чем женщины. Анна у Регины Тощаковой – классическая жертва наваждения, которая в силу неустойчивой психики распаляет страсти, но не выдерживает их накала. Редкую красотку с точеной фигуркой портит излишняя нервозность – морфин здесь неизбежен. Казалось бы, всё складывается в ее пользу, ан нет. Будем гонять тараканов по башке, выносить избраннику мозг, виснуть крестом у него на шее, по капле выдавливать из него влюбленного, пока тот не начнет сбегать от греха подальше.

 

Наверное, не зря Вронский в первом спектакле выглядит как вьюноша-гимназист, и если может вызывать нежность, то сугубо материнскую. Воспаленное воображение Анны дорисует всё что нужно, лишь бы не муж. В «Левине» дамский угодник и вовсе откровенно комичен - строит из себя монументальную статую, картинно вздымает голову, прижимает кулак к груди (к пуговице). Белокурая Кити Варвары Сидоровой его благополучно забывает, переключившись на Левина и найдя в нем то, что искала.

 

Любимый герой Толстого Лёвин, вернее, Левин – у Петра Шуликова самый привлекательный персонаж дилогии, обуреваемая сомнениями цельная личность, но и ему достается по первое число – конечно, в пределах формулы «только тешатся». Чем нелепее ревность жены, тем бесполезнее ее упреки, и здесь выкристаллизовывается еще одна тема спектакля - о разладе слова и чувства. Не то что мысль изреченная, а простая реплика, тем более если их много, есть ложь. Когда Левин и Кити пишут на знаменитом ломберном столике начальные буквы слов, то достигают идеального взаимопонимания, являют сопричастность друг другу на уровне внутреннего диалога. Фальшивая природа вербальности отяжеляет их жизнь; Левин всё время «боялся словом испортить высоту своего чувства» или на помолвке «сказал совсем не то, что было», и так всю дорогу.

 

Идеально эту дилемму воплощает Долли Анастасии Костецкой в разборках с мужем-развратником. Она хочет, но не может себе позволить принять его раскаяние, душа устремляется навстречу, но внушенные обществом приличия удерживают от простого человеческого поступка. Подвижная переливчатая мимика, откликающаяся на каждое его движение, тонко отражает это состояние, это метание между «хочу» и «надо». Вот и Вронский отмечает в Анне: «Говорит то, что принуждают ее сказать, а не то, что хочет». Вполне себе актуальная повестка, у Афанасьева такое уже было: что скажет княгиня Марья Алексевна?

 

Режиссер не обозначает время действия, то ли это век нынешний, то ли минувший, то ли без разницы. Тотальная несвобода проявления чувств душила и вчера, запрет на вольное высказывание давит на психику и сегодня. У нас еще ничего, а в счастливой Америке, откуда до нас доходит, хоть и с запозданием, абсолютно всё, пресловутая толерантность обернулась своей противоположностью. Человек боится оставаться самим собой и перекраивает себя в угоду непотребству. И чем меньше правды допускается в публичное пространство, тем больше слов выливается туда, как из лопнувшей трубы. Это касается и театра, который становится всё более многословен и велеречив. Действующие лица и исполнители, вскрывая бесполезную сущность слов, сами говорят много и долго. Читая нетленный текст Толстого (где, кстати, не изменено ни слова, но никакой архаики) и рассказывая больше, чем показывая, сами же и смеются: Левин с вытянутыми губами ждет поцелуя, а у Кити затянулся монолог. Наконец-то монолог завершился и поцелуй состоялся. Там много чего происходит «наконец-то».