Эва Кокк «Мир Чехова: исповедь в одном спектакле»

Спектакль Сергея Афанасьева «Чайки» — это не просто новая интерпретация знаменитой пьесы Чехова. Это масштабное, почти эпическое полотно, на котором режиссер смело сводит в одном художественном пространстве судьбы и тексты из разных произведений русского классика. Уже в названии — множественное число «Чайки» — заложен ключ к пониманию замысла: перед нами не одна история о Нине Заречной, а целый рой «чаек» — мятущихся, страдающих, ищущих свой путь чеховских душ.

Спектакль начинается с мощного пролога — сцены смерти Антона Павловича Чехова в Баденвайлере. Сам писатель в пронзительном исполнении Павла Полякова становится главным проводником и тихим наблюдателем этого мира. Он, словно призрак, появляется среди своих же персонажей, и вся постановка начинает восприниматься как галлюцинаторный поток сознания умирающего гения, где все его творения, вся его боль и все его герои смешались в едином предсмертном видении.

Основой драматургического пазла, конечно, остается «Чайка». Но Афанасьев мастерски вплетает в нее сюжеты и монологи из «Вишневого сада», «Трех сестер», «Дяди Вани» и «Иванова». Это не просто цитатность, это глубокое исследование общих для всей чеховской вселенной тем: несостоявшейся жизни, несбывшихся надежд, мучительной любви и поиска смысла.

Особенно сильно это переплетение проявляется в персонажах. Режиссер создает удивительные гибриды, которые не просто оправданы, а кажутся единственно верными. Петр Шуликов в роли Сорина — это тот же Гаев из «Вишневого сада», доживающий свои дни в другой усадьбе. Его трогательный монолог, обращенный к «многоуважаемому шкафу» (прямо перенесенный из «Вишневого сада»), звучит здесь как прощание не только с мебелью, но и со всей прошлой, безвозвратно ушедшей жизнью.

Петр Владимиров играет Шамраева, но мы видим в нем того самого Лопахина, который, купив вишневый сад, не обрел счастья и стал управляющим, сохранив ту же энергию и внутреннюю неустроенность.

Ярчайший пример драматургического смешения сюжетов — судьба героини Татьяны Жуляновой. Раневская, роль которой она исполняет, после потери вишневого сада появляется здесь как «Любка-побирушка» — спившаяся попрошайка с оборванными краями былой элегантности. Ее монолог о том, как ее обобрали в Париже, — это мощнейший мост между двумя пьесами, показывающий, что трагедия не закончилась с продажей имения, она только перешла в иную, еще более унизительную фазу.

Блестящее превращение демонстрирует Анна Свирина (Нина Заречная). Ее героиня проходит путь от восторженной, чистой девушки, очарованной миром театра и знаменитым писателем, до потрепанной жизнью, но не сломленной женщины. Ее изящная пластика под песню «Прекрасное далеко» и нервное, отчаянное прощание с Треплевым в финале — одни из самых сильных моментов спектакля.

Семён Лопатин (Треплев) — это клубок нервов, юношеского максимализма и ненависти ко всему миру, который его не понимает. Его сцена-обвинение с матерью, Снежанной Мордвиновой (Аркадина), буквально горит на сцене. Мордвинова же великолепна в роли эгоцентричной актрисы, для которой весь мир — сцена, а люди — статисты.

Отдельного внимания заслуживает Тимофей Ситников в роли Тригорина. В его диалоге с юной Ниной о славе, творчестве и «съедании собственной жизни» есть гипнотическая достоверность. А его последующее превращение в человека, полностью зависимого от Аркадиной и не имеющего собственной воли, вызывает почти физическое отторжение, настолько убедителен актер.

Гениальной находкой является объединение в одном лице нескольких «рефлексирующих интеллигентов» Чехова. Семён Летяев играет Дорна, но в его уста вкладываются монологи Чебутыкина из «Трех сестер» и Астрова из «Дяди Вани». Это создает образ архетипического чеховского доктора — уставшего, циничного, но все еще способного на сострадание.

Очень трогательна и правдоподобна Любовь Радина в роли Маши. Ее отчаянный монолог о безнадежной любви к Треплеву естественным образом перетекает в знаменитый монолог Сони из «Дяди Вани» о том, что она некрасива. Этот прием работает блестяще, показывая, что боль невысказанной любви и ощущение собственной неполноценности универсальны для всех чеховских героинь.

Ксения Чернышева (Полина Андреевна) — это отдельная история тихого отчаяния. Ее героиня, вечно находящаяся в тени грубого мужа и безнадежно влюбленная в Дорна, становится олицетворением той самой «смиренной» женской доли, которая тянется через все пьесы Чехова. Ее шепотом произнесенная фраза «Время наше уходит!» — это крик души, который тонет в общем шуме чеховских диалогов.

Трагикомичный дуэт слуг — Никиты Васильева (Яков/Яша) и Анастасии Гуреевой (Горничная/Дуняша) — становится важной отдушиной, напоминая, что жизнь, со всей ее драмой, продолжается. А прорывная сцена Ильи Борова (Медведенко/Петя Трофимов), где его тихий и незаметный учитель выплескивает всю свою боль, а затем произносит обличительный монолог Трофимова о труде и правде, заставляет зрителя по-новому взглянуть на, казалось бы, второстепенного персонажа.

Визуальный ряд спектакля аскетичен и точен. Финал, подсвеченный тревожным красным светом, и звук выстрела, обрывающий жизнь Треплева, оставляют ощущение леденящей пустоты. Оркестр, сопровождающий действие, лишь усиливают меланхоличную атмосферу всеобщей потерянности.

В итоге: Сергей Афанасьев создал не просто спектакль, а целую вселенную, где герои Чехова обретают новую, расширенную жизнь. Это сложная, требовательная к зрителю, но бесконечно благодарная работа. Она требует знания первоисточников, но даже без этого она поражает своей эмоциональной силой, актерскими работами и масштабом режиссерской мысли. «Чайки» Афанасьева — это спектакль-исповедь, спектакль-сновидение и грандиозный памятник всем «чайкам» Чехова, чьи души так и не нашли покоя.